Клеточный насос
Но мало было доказать, что рецепторами альфа-фетопротеина обладают только клетки опухоли. Нужно было придумать, как обойти природный защитный механизм — так называемый MDR-насос (MDR — multidrug-resistance. — Прим. ред.). Эти протеиновые структуры существуют в мембране каждой клетки и выбрасывают за ее пределы любые химические вещества, которые, проникая сквозь мембрану, создают угрозу существованию клетки. То, что у человека возникает резистентность к некоторым лекарственным препаратам, например антибиотикам, объясняется действием именно этого механизма. К счастью, в научном багаже Евгения Северина был опыт создания лекарств, заключенных в нанокапсулы.
ЕС: Пришел ко мне однажды академик Гусев и говорит: «Слушай, у меня в больнице есть отделение на 40 коек, которое ведет болезнь Паркинсона. Это серьезное заболевание, оно возникает после 60–70-ти лет. Но препарат, который мы используем для лечения — L-ДОФА, — через некоторое время теряет эффективность, абсолютно не действует. Ты можешь мне сделать, чтобы снова появилась чувствительность?». Я: «Попробовать могу». И мы создали препарат L-ДОФА в наночастицах, который неплохо показал себя на испытаниях. А ведь мы ничего особенного не сделали — только поместили лечащее вещество в наночастицы. Нет высокой токсичности, нет высокой концентрации, поэтому не вырабатывается резистентность.
Так и родилась идея создания макромолекулы, в которой лечащее вещество, заключенное в нанокапсулу, присоединялось к транспортному белку — альфа-фетопротеину.

---

Борис Круглый
Врач-онколог, руководитель доклинических исследований и один из создателей нового препарата.

---

Борис Круглый: Речь шла о том, чтобы сделать не просто препарат, а сконструировать макромолекулу, состоящую из нескольких частей. В современной фармакологии это очень сложная задача. Амбициозная. То есть не просто взять одну субстанцию, вместе с ней ввести в состав препарата другую субстанцию и все это пробовать. Нужно взять наночастицу, которая уже применяется широко в медицине, поместить в нее молекулы лечащего вещества и извне конъюгировать с белковым вектором, который специфичен именно для опухоли. Этот вектор группа Северина разрабатывала много лет. Когда лекарство попадает в организм, задействуется механизм, который позволяет избежать множественной лекарственной устойчивости — эндоцитоз. Это просто фантастическая картина, и поначалу я скептически относился к этой затее. Такая сложная структура… Но критерий истины — практика, в науке это четко. После первых же испытаний мой скептицизм развеялся. Схема сработала.
ЕС: Мы предлагаем доставлять цитостатики в клетки опухоли за счет рецепторно-опосредованного эндоцитоза, который хорошо изучен. Я год работал в Кембридже с этой темой. Сегодня известны примерно 6 стадий рецепторно-опосредованного эндоцитоза. Мы предлагаем внедрение в практическую медицину способ доставки не за счет простого введения цитостатика в организм (как мы выяснили, он пройдет через мембрану, клетка в ответ выработает MDR-насос, и лечение закончится), а за счет рецепторно-опосредованного эндоцитоза. Но основным условием работы этого механизма становится существование у клетки рецептора. Какого — мы тоже уже поняли. Альфа-фетопротеина. У нас есть куча российских патентов, но что толку? Все равно на них не ссылается никто, и все хотят это украсть — слишком большие деньги на кону. Каждый новый противоопухолевый препарат приносит примерно 50–100 миллионов долларов прибыли… На протяжении последних шести месяцев наши публикации были признаны как самые важные в этой области. И тут же образовались две компании — одна американская, другая — канадская, которые тоже разрабатывают лекарства от рака. Они ссылаются на нас, на наши публикации… Но не говорят ни слова о том, что в России эти работы запатентованы. На патенты они не ссылаются.

---

Дактиномицин (Актиномицин-D)
Высокотоксичное цитостатическое средство, усовершенствованная версия актиномицина, антибиотика, открытого в 1940 году Зельманом Ваксманом, американским микробиологом, уроженцем Российской империи. Выполняя исследования по заказу Американской ассоциации по борьбе с туберкулезом, Ваксман сначала выделил актиномицин, а три года спустя, в соавторстве с Альбертом Шацем, — стрептомицин, первый эффективный противотуберкулезный антибиотик (за открытие стрептомицина Ваксман был удостоен Нобелевской премии по медицине). Актиномицин, оказавшийся очень токсичным препаратом, не нашел широкого применения в лечении туберкулеза, однако его разновидность — актиномицин-D, применялась в середине прошлого века в качестве противо-опухолевого препарата. Оказывает выраженное иммуносупрессивное действие. С изобретением новых, менее токсичных препаратов употреблялся все меньше, с 2012 года исключен из списка жизненно важных препаратов (ЖНВЛП). Однако до сих пор иногда применяется для лечения быстропрогрессирующих опухолей, в основном у детей. Повышенный детский иммунитет позволяет добиться неплохих результатов, поскольку дактиномицин по-прежнему остается одним из мощнейших цитостатиков.

---

Самый токсичный
Доктор Борис Круглый — человек, который нанес последний штрих в процессе создания нового противоопухолевого препарата. Когда принципиальная схема лекарства была уже понятна — транспортный белок, связанный с нанокапсулой, — нужно было определиться с тем, какой цитостатик должен работать внутри раковых клеток.
БК: Проанализировав эту ситуацию, я подумал, что, если мы защищаем нанокапсулой молекулы лечащего вещества, то эти молекулы должны быть максимально эффективны, потому что мы снижаем их токсичность таким способом. Я предложил дактиномицин, потому что это очень жесткий препарат. И это получилось. В какой степени? Это было неизвестно. Это показали уже эксперименты. Во-первых, было доказано, что работает система векторной доставки цитостатика. Это на всех этапах было продемонстрировано. Если пометить цитостатик флуоресценцией и ввести не просто в клетки in vitro, а ввести, например, в брюшную полость мышам с асцитной карциномой Эрлиха (это жидкая опухоль), то накопление в клетках происходит в течение четырех часов. Эти клетки можно оттуда достать, ничего с мышью не делая, не уничтожая ее, и посмотреть, как это происходит при жизни. In vivo оказалось, что через четыре часа весь препарат накапливается в клетках опухоли. Этот показатель в пять с лишним раз выше, чем если просто ввести чистый дактиномицин.
Но главные открытия ожидали ученых, когда они приступили к исследованиям токсичности нового препарата.


Для проведения доклинических испытаний нового противоопухолевого препарата ВНЦМДЛ пришлось практически с нуля построить современный виварий. А окончательные тесты проводились на специальных мышах, у которых подавлен иммунитет, чтобы ничто не мешало проследить влияние препарата на опухоль

Мыши живы!
БК: На здоровых мышах токсичность оказалась где-то на 25% ниже. Но это понятно почему — препарат медленно высвобождается и метаболизируется. За счет медленного высвобождения происходит снижение токсичности. В результате препарат в течение суток постепенно выходит в кровоток из частиц, и печень успеет переработать и вывести его естественным путем. Нагрузка все равно есть, но она заметно ниже.
Но совсем другую картину мы увидели, когда померили токсичность у животных с моделированной опухолью. Это была модель солидной опухоли, лейкоза Р-388. Она вливается подкожно, и вырастает огромная подкожная опухоль. Когда мы ввели мышам абсолютно смертельную дозу дактиномицина, но в виде наночастиц, конъюгированных с альфа-фетопротеином, мыши от смертельной дозы не то что не погибли — ни одна особь из всей группы не пала, они вообще не почувствовали никакого токсического эффекта. Лечебный эффект при этом полностью сохранился. Он был сравним с тем, который дает чистый дактиномицин, то есть очень мощный. На 91% уменьшился рост опухоли.
В результате показатель ЛД-50 — это показатель половинной летальной дозы, когда половина мышей гибнет от препарата, — увеличился в три раза. Это значит, что дозировку дактиномицина в нашем препарате можно увеличивать втрое без вреда для здоровья. Учитывая адресную доставку в опухоль, можно ожидать, что эффективность препарата тоже вырастет в разы.


Если бы основатели «Скайграда» Алексей Абрамов и Юрий Соболь не имели опыта создания сложных химических производств, новое лекарство от рака могло бы вообще не появиться на свет

РЗ: Вы помните тот день, когда вам сказали, что мыши живы? Как это было?
БК: Конечно, помню. Я сказал, что не верю, покажите мне. Мы пошли в виварий, и мне показали этих мышей с опухолью. Они были совершенно нормальные, не вялые, довольно активные. Но как у нас бывает, мы потом пятикратно, шестикратно этот эксперимент повторяли и так, и сяк и на разных моделях мышей, конечно. Потом мы еще независимое исследование заказали на ксенографтах, на иммуносупрессорных мышах, которым прививали опухоль колоректального рака человека. Эта модель особенная, она считается даже более адекватной, чем стандартные модели. Я очень доверяю тому, что мы делаем, но прежде чем выходить или даже отчет подавать в Институт экспертизы, конечно, надо было семь раз отмерить.
РЗ: Испытание на иммуносупрессорных мышах можно назвать самой жесточайшей проверкой, которую вы устроили себе?
БК: Да. Во-первых, этот тест проводила очень серьезная организация, которая занимается доклиническими испытаниями. Они сертифицированы по стандарту GLP (Good Laboratory Practice. — Прим. ред.), на высоком уровне. Это было дорого, но в данной ситуации оно того стоило. Проверить себя, проверить свои выводы с помощью независимой организации на адекватной модели… Все получилось блестяще. У них все воспроизвелось.

Зеркало системы
История создания новейшего высокотехнологичного российского противоопухолевого препарата — не только история прорыва и торжества научной мысли. В рассказах профессора Северина и доктора Круглого, кроме радости открытия, чувствуется привкус горечи. Им обоим неоднократно приходилось доказывать, что их изобретение нужно людям, что оно может спасти не одну сотню жизней, — и не всегда успешно. Новое лекарство стало зеркалом, где отразились все огрехи существующей системы финансирования исследований и фармацевтического производства. А ведь в гонку за созданием нового препарата уже включились американские и канадские фирмы. Одна из них — Alpha Cancer Technologies Inc. — появилась, когда группа Северина уже опубликовала первые результаты своих исследований, в которых были только намеки на возможность создания противоопухолевого препарата адресной доставки, но сумела за короткий срок собрать несколько десятков миллионов долларов — и от государства, и от частных лиц. Только на намеках.
ЕС: Когда за рубежом создаются новые фирмы, они тут же получают большие деньги от частного сектора или государства, а ведь они ссылаются на нашу работу. А у нас… Есть Министерство здравоохранения, есть Академия наук, которая объединяет и медицинскую, и сельскохозяйственную академии. А кто у нас четко говорит, что нужно делать препараты избирательного действия? Ну хотя бы в области онкологии? Я знаю эту область, потому что работал там более десяти лет. Но я работал только тогда, когда у меня оставалось окно, какая-то передышка от других исследований. Поэтому я могу сказать, что в области онкологии у нас нет ни одного онкопрепарата, выпущенного в России. Как это можно объяснить? Есть онкоцентр на Каширке, в Москве, есть в Санкт-Петербурге, есть еще онкоцентры. У них есть заводы. Что они выпускают? Вот говорил я с товарищем, который купил завод в Красноярске. Он выпускает доксорубицин и продает его. Да, это токсичный препарат, но его же покупают. Я говорю, давайте я вам сделаю доксорубицин, который не будет токсичен. А он отвечает, что у него налажено производство, все аппараты работают, все центрифуги работают и так далее. А вы приходите к нему и предлагаете новый вариант. А где, он говорит, я возьму полимер молочной гликолевой кислоты, если он в России не выпускается? Я что, должен закупать его в Германии? Я разорюсь на вашем новом доксорубицине… Поэтому я и говорю — финансовые построения, которые сейчас приняты, не позволяют нашим бизнесменам вкладывать деньги в новые препараты.


Ферментер — сердце производственной линии, где будет производиться «Афотид» — новый противоопухолевый препарат. Полностью российская разработка, созданная совместно со специалистами из МГУ, не уступает в качестве и надежности зарубежным, но в разы дешевле импортных аналогов. Это оборудование создавалось специально для производства нового лекарства

Создание нового препарата — процесс долгий и затратный, требующий «длинных денег», лучше всего кредитных, под невысокий процент. Только один пример: для проведения доклинических тестов лекарства от рака нужен собственный виварий и лабораторные мыши. Но даже с мышами у нас проблема — иммуносупрессорных мышей для исследований в России просто нет, их пришлось завозить из Германии. Хотя в последнее время, говорят, их начали разводить где-то в Химках. А ведь доклинические исследования — только полдела. Исследование на людях требует гораздо больше времени и средств. Но обеспечить «тепличные» финансовые условия для исследовательских центров получается не всегда. Существует масса государственных программ, которые поддерживают исследования, но даже если вам удалось стать частью одной из них — это не изменит сути. У Бориса Круглого — свой печальный опыт общения с российской банковской сферой.

БК: Как строится госзаказ? Мы выигрываем тендер на исследование и получаем 30% предоплаты. Потом за свои деньги или с привлечением частного капитала мы должны все сделать. После чего — отчитываемся готовым результатом, который достаточно серьезен, и получаем остальные 70%. Но случается, что организацию нужно подкредитовать, у нее не хватает ни собственных, ни привлеченных средств, хотя внебюджетные средства вкладываются и довольно значительные. Тогда вам приходится идти в банк за кредитом, тут-то и начинаются «хождения по мукам». Выясняется, что даже банки с серьезной долей государственного участия, мягко скажем, крайне неохотно предоставляют кредиты под льготный процент. Даже если у вас есть госгарантия и все бумаги в порядке.

И все же, несмотря на трудности, создатели нового лекарства считают, что появиться оно должно именно в России. Стране, где был открыт альфа-фетопротеин. Где было доказано, что рецепторы этого белка присутствуют на большинстве видов опухолевых клеток. Для них этот вопрос даже не обсуждается.

ЕС: Я много раз получал приглашение поехать и возглавить институты в Италии, в Соединенных Штатах. Но я, при всех недостатках, которые у нас имеются, люблю Россию и живу в России. Да, я могу поехать на какую-нибудь конференцию за рубеж, 5–6–7 дней работать там и делать доклады, но потом я вернусь в Россию. Я считаю ту работу, которую мы сделали по target delivery, абсолютно оригинальной. И я могу это доказать.

Третья сила
Однако все блестящие идеи ученых и медиков так и остались бы «перспективной разработкой» и почти наверняка реализовались бы лет через десять где-нибудь в США или Канаде, оставив российских онкобольных «за бортом» цивилизации, если бы к процессу создания нового препарата не подключилась третья сила — бизнес. О группе компаний «Скайград» наш журнал уже писал несколько раз. Алексей Абрамов и Юрий Соболь знакомы нашим читателям по материалам о перспективном способе извлечения редкоземельных элементов из отходов производства минеральных удобрений. Совершив прорыв из строительного бизнеса в промышленную химию, сегодня они снова ломают границы. На сей раз точка прорыва — фармацевтика. Казалось бы, при чем тут редкие земли? Но выяснилось, что связь все-таки есть.

---

Алексей Абрамов
Создатель и совладелец Группы компаний «Скайград», финансирующей создание нового препарата и разработку технологии промышленного производства «Афотида».

---

Алексей Абрамов: Четыре года назад мы приняли решение о диверсификации нашего бизнеса. Как раз в это время Минпромторг объявил ряд государственных программ по развитию промышленности и по повышению ее конкурентоспособности, из которых мы выбрали два новых для себя направления — редкоземельную отрасль и фармацевтику. В редких землях после долгих поисков по всей стране мы собрали уникальный научный коллектив, костяк которого составили опытные работники Минсредмаша (сейчас — Росатом) и наши коллеги — военные ученые, а в фарме обратились к хорошо нам знакомому доктору Борису Игоревичу Круглому и буквально уговорили его возглавить фармацевтическое направление ГК «Скайград». Мы, как учредители, поначалу почти все свое внимание уделяли редким землям, и когда перед новым 2017 годом Борис Круглый пришел к нам и сказал, что все получилось, а результаты доклинических испытаний превзошли все ожидания, мы просто не поверили. Так не бывает. А когда разобрались и поняли, какой это прорыв, скажу честно, было страшновато. Мы раньше никогда не занимались технологиями создания фармацевтических субстанций, и если бы мы не получили опыта строительства сложных химических производств на редких землях, мы, скорее всего, не взялись бы за такое сложное и ответственное дело. Вначале мы взяли тайм-аут для принятия решения и какое-то время сидели и обсуждали, стоит ли за это браться. Было ясно, что лекарство это очень перспективное, а главное — очень нужное. Поэтому нельзя было взяться за дело и провалить его.
Юрий Соболь: Онкология ужасна тем, что она лишает надежды. Многих. Сразу. Как только человек понимает, что шансов нет или мало. Это страшнее, чем сердечные заболевания, диабет и прочие «болезни века». А с новым лекарством шансы появляются даже у тех, кто сейчас считается практически неизлечимым. Если сравнивать, получается, что при применении «Афотида» (так называется новый препарат) что воспаление легких вылечить, что онкологическое заболевание — шансы примерно равные.
АА: Кроме того, мы поняли, что это шанс, который упускать нельзя. Мы так оценили это с Юрием Борисовичем, что это шанс, который раз в жизни дается — взять и сделать лекарство, которое в несколько раз эффективнее всех существующих. Раз судьба нас выбрала, мы не имеем права отвернуться...
ЮС: Да, само ощущение того, что ты причастен к созданию уникального препарата, спасающего жизни, — довольно сильный мотиватор.

---

Юрий Соболь
Создатель и совладелец Группы компаний «Скайград», финансирующей создание нового препарата и разработку технологии промышленного производства «Афотида».

---

РЗ: У вас с раком, похоже, личные счеты?
ЮС: Лично — нет, но, как говорится, «снаряды ложились все ближе». У меня дед и отец умерли от онкологических заболеваний…
АА: Давайте личные мотивы не будем педалировать… Мы же математики, мы просчитали все. В нашем случае козырь еще и в том, что в препарате сочетаются прекрасно известные медикам формы. Альфа-фетопротеин, нанокапсулы и дактиномицин по отдельности известны довольно давно и успешно применяются. Новшество — только в комбинации этих форм. Поэтому клинические испытания будут идти всего три года. Сегодня в России у нас есть возможность провести «клинику» быстрее, чем где бы то ни было в мире, — значит, надо этим пользоваться.

РЗ: В какой стадии производство препарата сейчас, когда разрешение Минздрава на клинические испытания получено?
АА: Процесс идет параллельно: пока в лабораториях нарабатывается необходимое количество альфа-фетопротеина, мы монтируем оборудование для опытно-промышленного производства. Ведь наша основная задача как предпринимателей — выстроить технологию производства таким образом, чтобы новое лекарство было доступным для больных. Думать об этом нужно с самого начала — например, уже сейчас видно, что в технологическом процессе есть несколько деталей, которые на научном этапе исследований вообще не были видны. Одно дело доклинические испытания на мышах и совсем другое — клинические на людях. Группа, кстати, тоже уже формируется. Минздрав нам определил для исследований республику Коми, Сыктывкар.

РЗ: Можете привести примеры сложностей, которые появляются на этапе разработки технологии?
ЮС: Первая и самая очевидная — масштаб. Здесь как раз тот случай, когда размер имеет значение. Для научных целей все делается в пробирках, в микроскопических количествах, это абсолютно разные уровни сложности технологических решений, если сравнивать с промышленным производством. За полтора года пятнадцать ученых смогли освоить получение альфа-фетопротеина в пробирках. Мышам хватало, но нам, для того чтобы перейти к клиническим испытаниям, нужно вначале перейти от трясущихся пробирок хотя бы к ферментерам. Но уровень сложности технологии таков, что невозможно взять какой-то универсальный ферментер и настроить его под наши нужды. Нужно фактически создавать аппаратуру под процесс. Кроме того, производство критически важных для нового лекарства компонентов должно быть в наших руках. Потому что если сломается китайский ферментер, его практически невозможно починить. Можно выбрасывать и ждать новый.
АА: Поэтому нам, еще прежде, чем мы занялись фармпроизводством, пришлось заняться созданием приборов для фармпроизводства. Вы просили примеры — пожалуйста. Швейцарский ферментер, который примерно по параметрам соответствовал нашим нуждам, стоит 300–400 тысяч евро. Кроме того, возможны санкции и тому подобные осложнения. Китайский ферментер можно купить вдвое дешевле, за 150–200 тысяч евро. А мы сейчас сколотили команду, куда вошли наши ребята из «Скайграда» и из МГУ, и делаем ферментеры под свою технологию, с качеством не хуже европейского, но с ценой около 5 миллионов рублей — это чуть больше 70 тысяч евро. И все эти цены сидят внутри стоимости лекарства, поэтому мы и говорим, что о стоимости препарата надо думать на стадии создания технологии.


Рецепторно-опосредованный эндоцитоз
Процесс, с помощью которого клетка захватывает из внешнего пространства вещества, необходимые для жизнедеятельности. В отличие от фагоцитоза (захвата твердых веществ) и пиноцитоза (захвата жидкостей) в рецепторно-опосредованном эндоцитозе принимают участие рецепторы, расположенные на мембране клетки, которые связываются с молекулами на поверхности захватываемого вещества (лигандами). Захваченное вещество погружается внутрь клетки в пузырьке, после чего рецепторы возвращаются на мембрану, а захваченное вещество усваивается клеткой.

РЗ: А с производством альфа-фетопротеина тоже возникали сложности при масштабировании?
АА: Ну, нюансы были, конечно. АФП может производиться разными способами; наша технология предполагает, что он производится бактериями в агрегате, который называется ферментер. Только ученым для их исследований достаточно было получать 5 мг АФП из литра рабочего раствора. А для промышленного производства нужен такой штамм этих бактерий, который был бы способен на несколько порядков увеличить выход готового продукта — хотя бы до 30–50 граммов на литр (а в идеале до 300). И мы нашли людей, которые способны создать этот штамм, они еще остались в наших НИИ. Настоящие энтузиасты, но их осталось совсем немного. Это даже не золотой, это платиновый фонд нашей науки…
ЮС: Когда мы у них осторожно поинтересовались, сколько это может стоить, они ответили, что сделают бесплатно, — вы можете поверить? Сказали, что будут говорить о деньгах, только когда все получится. Мы, когда сидели и рассказывали, зачем нам этот штамм и что мы собираемся делать, — у них глаза горели. Ученые нам жаловались, что практического применения своих трудов почти не видят. Исследование–статья–отчет, исследование–статья–отчет… В этом круге все и вертится. Мы на них смотрели как на инопланетян. А они — на нас, словно это мы откуда-нибудь с Марса прилетели. Наш бизнес к нашей же науке, к сожалению, редко обращается…
АА: Когда мы оценили масштаб задач и выявили основные проблемы, для нас стало очевидно, что без правильного производственного подхода (включающего и разработку инновационного оборудования, и формирование коллектива специалистов, где каждый — лучший, и многое другое) создание лекарства невозможно, даже с такими прорывными идеями, как у Северина и Круглого. Да, они остались бы в истории как изобретатели, но до промышленного применения дело вряд ли дошло бы. А скорее всего, дошло бы, но не в нашей стране. При всем уважении к их гению и знаниям. Тут нужны производственники — коммерциализаторы идей. А чиновники и ученые вообще говорят на разных языках — они просто не понимают друг друга. Мы с этим столкнулись, когда получали разрешение на клинические испытания в Минздраве.
ЮС: Мне тоже кажется, что технология в данном случае важнее научного результата. Дело в том, что перед учеными стоит задача «понять, как это работает», и, если задача действительно важная, — цена не имеет значения. А нам нельзя «любой ценой» сделать лекарство. Нам надо сделать так, чтобы потом его было возможно использовать. В перспективе, сколько будет людей, нуждающихся в «Афотиде»? Только в России, по статистике, 2,5 миллиона онкобольных. Лекарство придется выпускать не килограммами, а тоннами…


Схематическое изображение сконструированной молекулы препарата белково-векторной доставки

Быть инноватором
Иногда складывается впечатление, что у бизнесменов из подмосковного Юбилейного играючи получается то, к чему наше государство всех призывает, но ни у кого не выходит. В России созданы федеральные фонды помощи инновациям, в каждом уважающем себя регионе тоже обязательно есть свой фонд, калибром поменьше. В масштабе страны средства на инновации выделяются колоссальные. Целые форумы посвящены высоким технологиям и инновациям, но… годы идут, а ничего не меняется.

РЗ: Почему у «Скайграда» получается, а у государственных фондов и гигантских корпораций — как-то не очень?
АА: Не совсем так. У государственных фондов нет задачи что-то произвести, их задача — найти точки роста, тех кто может и хочет заниматься инновациями, и уже им предоставить финансовые и другие стимулы. И такие компании есть, немного, но есть. Кстати, у нас есть положительный опыт работы с Минпромторгом и ФРП (Фонд развития промышленности). Ну а что касается больших корпораций (в том числе госкорпораций), — там реальная проблема с эффективностью. Создается впечатление, что они решают задачу «сделать любой ценой», а в наше конкурентное время такая постановка цели заведомо проигрышная — цена имеет значение.

РЗ: Легко ли заниматься инновационным бизнесом в России?
АА: Я бы сказал, тотально трудно.
ЮС: Невозможно.

РЗ: Тогда почему вы этим занимаетесь?
АА: Потому что это интересно.
ЮС: Да. Больше нет никаких факторов. Стройка, например, уже не так интересна, как в те годы, когда мы начинали. Там все уже организовано и строится практически без нашего вмешательства.
АА: Но она нужна, потому что надо откуда-то брать деньги, чтобы вкладывать в инновации. Однажды у нас был разговор с одним очень высоким чиновником, он предложил купить у нас все, что мы сделали по редким землям. Мы сказали, что не отдадим. Он удивился: «Почему? Вы ведь не слышали, какие деньги…» А мы говорим: «Не отдадим, потому что нам это интересно».


Разделительный каскад для получения редкоземельных элементов — то самое химическое производство, без которого у руководителей ГК «Скайград» не хватило бы смелости заняться фармацевтикой. Скоро рядом с этими цехами в технопарке «Юбилейный» появится и фармацевтическое производство

РЗ: А когда «наиграетесь», не будете жалеть?
ЮС: Нет. Наиграться здесь нельзя. Мы должны поставить процесс, чтобы он был экономически состоятелен. Вот это цель игры.

РЗ: Правила игры всех устраивают?
АА: Правила — дело тонкое, хоть иногда и хочется подправить, конечно. Например, часть денег, на которые проводилось доклиническое испытание препарата, была выделена по программе Минпромторга. А решение о проведении клинических испытаний принимает Мин-здрав. Это другое министерство, которое, скажем так, не трепетно относится к тем задачам, на что Минпромторг выделяет деньги. По крайней мере, такое впечатление складывается. Хотя, казалось бы, деньги государственные, министерства — тоже, и они должны согласованно блюсти государственный интерес… Но комиссия, которая рассматривает заявки на «клинику», постоянно возвращала нам документы с требованием исправить то одно, то другое. Был момент, когда мы даже засомневались в объективности этой комиссии… Оказалось, что одни элементарно не поняли, другие не поверили.
ЮС: Это как в школе — один учитель молча двойку поставит, а другой объяснит, что не так, и работу над ошибками поможет сделать. Мы тогда наши бумаги показали независимому эксперту, бывшей сотруднице Минздрава. Ее реакция была очень показательной. После того как мы ей все рассказали (а она задавала очень много специфических вопросов, мы даже вдогонку ей две научные статьи отправили), она пропала на два дня. А потом звонит и сообщает: «Надо все бросить и заниматься только этим». И потом объяснила, что не так у нас было написано. Сказала, что надо было правильно все рассказать, иначе комиссия не понимает... Хотя мы все делали по стандарту. Но то ли люди сквозь пальцы читают, то ли они уже не могут читать, потому что заявок много.
АА: Зато теперь мы ученые. В следующий раз мы просто наймем правильных людей на административную работу — писать бумажки. Потому что наши научные корифеи пишут так, как они делают и понимают. А надо писать так, чтобы понимали те, кто сидит в комиссии.



РЗ: «В следующий раз» означает, что будет продолжение фармацевтической темы?
ЮС: Есть способ лечения злокачественных опухолей с помощью изотопа бор-10. Если ввести его в организм и облучить потоком медленных нейтронов, клетки, захватившие бор-10, погибнут. Проблема в том, что, не имея надежного средства доставки изотопа бора в раковые клетки, приходится филигранно, тонким лучом как скальпелем действовать. Однако если у вас есть надежный способ доставить бор-10 адресно в раковую опухоль, то можно хоть весь организм облучать — здоровым клеткам это облучение не вредит, а опухоль буквально взрывается изнутри.

РЗ: То есть если вместо цитостатика поместить в нанокапсулу бор-10…
АА: Мы уже это сделали. Но этот препарат будет долго идти к клиническим испытаниям, и сама «клиника» займет время. По самым общим прикидкам, нам потребуется лет десять. Кроме того, у нас нет излучателя, надо налаживать контакты с Новосибирском, где живут ученые, сделавшие правильный излучатель.

РЗ: 10 лет — большой срок. Не боитесь, что вас обгонят или изобретут что-нибудь более действенное?..
ЮС: Ну, вы же сами привели эти цифры — каждую минуту и 45 секунд в России от рака гибнет человек. Если мы сумеем отыграть у смерти хотя бы 15 секунд, я буду считать, что все это было не зря.

РЗ: Строительство, редкие земли, фармацевтика… Откройте тайну, где вы видите перспективу, во что будете вкладываться?
АА: Никакой тайны нет: чем бы мы ни занимались — стройкой, химией или производством лекарств, — на самом деле мы всегда вкладывались в людей, которые с нами работают. Человек — это самое выгодное вложение.


Текст: Роман Мельник Фото: Роман Мельник, Роксолана Черноба, Виталий Кривцов