Что чем управляет: идеи идеалами, или наоборот?
Это, по-моему, совсем разные вещи. Идеал — это неоформленное что-то, это вроде вдохновения… Идея же всегда выражается в политике. Это разные вещи.

Выходит, что искусство ничего не может дать политике?
Практически оно должно быть в стороне от политики. Искусство и политика — это строительный материал. Идеал — это то, что толкает людей к творчеству. Если влезаешь в политику, толка большого не будет. Вот так же, как Пастернак, который был в принципе прирожденный гений. Он в идеалах весь витал, а его все время подталкивали стать ведущим поэтом социалистической державы и т.д. Помните знаменитый телефонный разговор с «дядей Джо» о Мандельштаме? Пастернак все время пытался ему объяснить: Мандельштам не из вашего огорода. Вам нужна формулировка, а у меня ее нет и не может быть по определению. Пастернак сказал Сталину, что хотел поговорить о жизни и смерти, а тот, в конце концов, брякнул трубкой.

Исторически поддержание любого культа прибавляет стране стабильности.
Жажда стабильности — это понятно.

Правда, возникает большой недобор в понимании, из чего на самом деле состояла эта стабильность. Я имею в виду молодое поколение.
Но у нас и так достаточно инертный народ, с 88–89-го годов им открывают тайны этого страшного государства. Всех этих дыр в затылках, всех этих страшных захоронений, пыток и всего прочего. И ни черта не действует! Что, ничего этого не было, стало быть? Мы опять воевать с НАТО собрались?

Но кому-то нужно нести образ врага?
Да нет, конечно, кто это вам сказал? Нам всем кажется, что мир только и говорит о России и только и думает о России. Ничего подобного не происходит. О России, увы, мало думают и не очень ее боятся. Ну, может быть, опасаются, что совсем конченые идиоты придут к власти и нанесут спьяну симметричный удар по какой-то стране.

Ракеты, кажется, уже никого не пугают. Нефть, газ, энергетическая безопасность — штука посерьезнее!
Западный капитал имеет очень сильную структуру. И Александр Исаевич Солженицын, когда в Гарвардском университете кричал: «Вас разрушит монолит этого государства, вы все тут разнежились… Вот как сейчас ударят, и от вас ничего не останется!». — был не прав: все получилось в точности наоборот — развалился монолит. А эти вроде бы и слабые, и какие-то либеральные, но победили.

Сегодня нам сатира нужна для оздоровления общества?
Я даже не думаю, что это такая нацеленная сатира. Но желательно, чтобы общество не покидало чувство юмора. Не надо стремиться к звериной серьезности во всем, о многих вещах стоит говорить с легкостью. Не фиксироваться, не зацикливаться ни на чем… Ах, вы вот так считаете, месье, а я готов был бы с вами согласиться, если бы не думал в полностью противоположном направлении. Вот примерно такое джентльменское бытование. В стране надо создать институт джентльменов. Научить их хорошо шутить и не врать друг другу!

В новом романе, кажется, эта тема звучит очень болезненно. Герои не врут, понимают юмор, но столкновения с властью превращает их в основательных циников.
Надо всегда иметь в виду, что все они последние комсомольцы. Вот это очень важный аспект. Я вообще склонялся к тому, что в последние советские годы комсомол практически превратился в партию, альтернативную КПСС. Несмотря на сопутствующую демагогию, было заметно, что с комсомолом происходит что-то серьезное. Вроде бы прикрываясь демагогическими лозунгами, что это «борьба с мещанством» они боролись за новизну…
И это началось еще в 69-м году. Я помню, в новосибирском Академгородке наблюдал, возможно, первую попытку ввести капиталистические принципы бизнеса. Инженеры-комсомольцы создали фирму «Факел» и вербовали ученых из различных НИИ для выполнения заказов, собранных по предприятиям. От желающих поработать не было отбоя, потому что один заказ приносил столько денег, сколько ученый не получал за год. Никакие государственные структуры не могли добиться подобной рентабельности. Они ничем не торговали кроме своей интеллектуальной собственности. Под прикрытием комсомола их бизнес процветал год-два, потом их стали давить. И додавили, одновременно убив всю либеральную жизнь этого Академгородка.А там была очень серьезная интеллектуальная жизнь. Там, например, было кафе «Интеграл», где ученые отдыхали. Они устраивали идеологические дискуссии, например, на правомочность однопартийной системы. Собранные реплики записывались на доске и потом как-то суммировались. И на тот момент, по их расчетам, существующий политический строй себя исчерпал. Мы это вроде бы понимали, но не думали, что доживем. Оказалось, что дожили…
Ну, например, они устраивали такие театрализованные демонстрации — парад физиков под лозунгами различных политических партий послефевральской России: анархисты, синдикалисты, трудовики, конституционалисты, демократы. Происходило что-то совершенно невероятное. Наблюдавшим это безобразие партийным бонзам просто объясняли, что остальные партии — это те, кого одолела наша Коммунистическая партия.
Для подростков они открыли мушкетерский клуб, в котором прививались принципы офицерской чести. В Академгородке проходили выставки московских неформалов. Именно там впервые прошел первый открытый концерт Галича. И все это покрывал комсомол. Это было зарождение какого-то инакомыслия. И если такое возможно было допустить, значит, система уже дышала на ладан. Многие из них превратились просто в циников. Но лучшие люди, редкие люди, в этом весь смысл этого романа — редкостность, редкие люди делались теми, кем был Ген Стратов. А кем он был? По сути дела он был байронитом. Это возвращение байронизма. Возращение байронизма на фоне вот этого развала — подспудное, неназванное движение байронически настроенных молодых людей. Но воссоздать подобную редкостность по заказу правящей идеологической верхушки в этой стране невозможно. Это может стать результатом переработки и анализа обычной текущей жизни...

Текст и фото: Максим Масальцев