Редкие земли: На старых картах Советского Союза пунктиром отмечен Советский сектор Арктики. Всегда считали, что это наша территория. Что происходит сегодня?
Так была разделена Арктика в 1924 году, когда считалось, что практически никакая хозяйственная деятельность в ней невозможна. Потом, в 60-х годах, был поставлен вопрос о том, что надо создать научно обоснованную концепцию разделения, и мы этот вопрос поддержали, поскольку в Арктическом океане начали проводиться работы. К тому времени американцы начали там добывать нефть и газ, и стало ясно, что это осваиваемый район. Если посмотреть на ледовую ситуацию в Северном полушарии в сентябре, когда льда меньше всего, то будет видно, что с 1950-го до 2001-й год льда стало намного меньше. Гренландия тоже потеряла очень много снега. Начали придумывать эту конвенцию по морскому праву. Она базируется на научной основе. Материки движутся, и если взять раздвигающиеся континенты и появляющуюся океаническую кору, то океаны, как и континенты, тоже занимают разное положение. Мы во всей истории Арктики исходим из того, что там был материк – Арктида, а потом этот материк распался, потому что мы видим куски разных древних пород. Получается сейчас по закону, который приняли все, что если Атлантика раздвинута, Америка ушла от Европы, Южная Америка от Африки, то вновь образованная океаническая кора — это ничейное, и все могут ей пользоваться. Где океаническая кора — это общее. А затопленный континент примыкает к определенной стране. Земля Франца-Иосифа — это наше место, и все, что примыкает к ней и затоплено за последние 10 тысяч лет, — это все наше, и никто спорить не будет.

РЗ: Как происходит разграничение океанского дна в Арктике?
Сейчас я занимаюсь Арктикой в комиссии, которая отстаивает наши новые границы в соответствии с международной конвенцией по Мировому океану. Эта комиссия создана совместно с Академией наук и Министерством природных ресурсов, в ней работает довольно много людей. Нас очень поддерживал во всех вопросах Совет безопасности, лично Николай Платонович Патрушев. И я считаю, что очень большая заслуга Совета безопасности в том, что была проведена большая организационная работа. Когда начинали по этому вопросу работать, люди даже не прочитали, как надо представлять документы. Сейчас представляется не только обоснование того, что это не раздвигающийся океан, а залитый старый континент, который вам может принадлежать, и его можно тогда использовать. Даются методические указания, как вы должны все это обосновать, это толстая книга, она называется «История Арктического океана», как он развивался с момента зарождения и до сегодняшнего дня. Поэтому нам пришлось проанализировать большое количество материалов, карт. Мы провели большую работу, чтобы доказать американцам и европейцам на Международном геологическом конгрессе, что эти объекты — хребет Ломоносова, хребет Менделеева, долина Подводников — это все-таки наша часть. Чукотская часть и т.д., где глубины до 100 метров, вообще не вызывают никаких сомнений. Мы проанализировали, какие вообще исследования были проведены и какие результаты получены для того, чтобы составить представление о геологическом составе дна арктического океана. Это можно сделать только с помощью геофизики, сейсморазведки.

РЗ: Как проводилась сейсморазведка в Арктике?
Идет впереди ледокол, ломает лед, за ним идет геофизическое судно и тащит сейсмическую косу. Коса — это акустический прибор, фиксирующий колебания от взрыва, который мы делаем в океане для зондирования земной коры. А затем мы определяем с помощью вычислений, где какие бассейны, рыхлые или твердые породы. Протаскивать эту косу очень сложно, потому что она имеет ширину до пяти километров, типа невода, который тащат подо льдами. Это страшно дорогое дело, но необходимое, чтобы получить представление о том, как устроено дно. И у нас произошла очень интересная революция. КБ Океанического приборостроения сделало всплывающие приборы. Приборы находятся на дне, набирают информацию по сейсмике, ждут, когда лед уйдет, потом всплывают и передают информацию. Вы можете тысячу приборов выбросить, и тогда косу тащить не надо. Эта сейсмическая техника сейчас широко используется на практике, а мы ее создали в такое тяжелое время, и с ее помощью собрали нужную информацию.

РЗ: Какие еще методы применяются, кроме сейсмических?
У нас есть единственное в мире буровое судно ледового класса «Валентин Шашин», которое может бурить поисковые скважины на арктическом шельфе. Мы проводили бурение у Новой Земли, в Карском море, и в Баренцевом мы пробурили скважину. Американцы пробурили много скважин у Аляски, а дальше — норвежцы. Таким образом, на основной части от Мурманска до Оби есть немного скважин, а от Оби до Чукотки ничего нет. Ничего не проложено. Но вместе с тем были выделены нефтегазоносные провинции Арктического шельфа по России. Одни из них являются продолжением Тимано-Печорского бассейна, другие — Западно-Сибирской впадины, третьи — Сибирской платформы. Западный кусочек — Кольский полуостров, дальше —Новая Земля. И это все выделено, как нефтегазоносные области, в которых могут быть открыты нефтяные месторождения. В Карском море пробурены скважины с судна. А «Приразломная» — совсем рядом с берегом.

РЗ: А как обстоят дела у наших соседей?
Давайте посмотрим, что же делается за рубежом. Есть очень интересное место — стык Арктического океана с Атлантическим. Норвежцы в этой части разведали колоссальное количество месторождений и являются сейчас нашим конкурентом по снабжению Европы нефтью и газом. Конкурент совершенно реальный, абсолютно сопоставимый с нами, и главное заключается именно в том, что норвежцы сделали колоссальный прорыв. Мы были на этой буровой, и это потрясающе. В то время это была фантастика для нас. Норвежские скважины, пробуренные до глубины 2500–3000 метров, охватили разрез возраста пород до 400 миллионов лет и открыли 12 нефтегазоносных горизонтов. У них 16 горизонтов, которые содержат газ, и 12 горизонтов нефтегазоносных отложений. Норвежцы составили колоссальные карты, на которых закартирована поверхность дна до глубин примерно 2000 метров на огромных площадях, где они выявили эти месторождения. Они дошли до такой степени геологической изученности, какой не сделала ни одна страна.

РЗ: Они пока занимаются только разведкой или уже начали добычу?
Они получили первый опыт добычи на этих месторождениях. Они начали откачивать из купола нефть и газ с попутной водой, и когда пошли крупные отдачи газа, то ноги у буровой платформы стали проседать. А платформа выглядит, как 10-этажный дом, то есть высота рабочих частей около 40 метров. И до 9-го этажа она оказалась затопленной. Мог получиться такой же кризис, как получился в Мексиканском заливе. Но здесь они провели гигантскую работу, закачали огромное количество воды — и морской, и пресной, чтобы каким-то образом удержать эту полость, потом газ туда стали закачивать. Нефть, правда, не закачивали, только газ с водой, и они остановили затопление этой скважины на 9-м этаже. Потом закупорили стволы, там три ствола было, и убрали эту буровую. Они не могут к ней вернуться, так как не очень понятно, как сделать, чтобы буровая не проваливалась, потому что там пористость породы составляет 16%, и когда отбирают нефть и газ (это же миллионы тонн), вода частично заполняет пустоты, но не все. А буровые — это десятки тысяч тонн веса, поэтому они легко проваливаются.

РЗ: А есть ли перспективные месторождения в нашем секторе Арктики?
Есть крупные месторождения в Баренцевом море, геофизически подготовленные, и сюда же входит как среднее месторождение — Штокмановское, которое готовилось к освоению. Четыре триллиона кубометров газа — это колоссально. В нефтяном эквиваленте — это около 400 миллионов тонн нефти. Это очень крупное месторождение. Структуры подготовлены нами к бурению, и на них можно строить предприятие. На основании геофизических исследований и единичных скважин подсчитаны ресурсы, но ресурс — это не запас. Ресурсы — это только потенциальные возможности для того, чтобы, разведав их и подготовив, вы могли сделать их запасами. В этих месторождениях содержится 100 млрд тонн условного топлива. Это Восточно-Баренцевское, Западно-Баренцевское месторождения. Здесь глубина немногим более ста метров, это продолжение затопленных провинций, и об этом никто не спорит, это реальный наш ресурс. Пока и у нас, и у американцев, и у норвежцев — у всех разведано всего 1 млрд тонн нефти и около 9–10 трлн кубометров газа, это в нефтяном эквиваленте 900 миллионов тонн. Что составляет 2% континентальных запасов нефти.

РЗ: Добыча и переработка нефти — одни из основных наполнителей бюджета и поставщиков валюты в страну. Какие главные проблемы существуют в этих отраслях?
Есть вопрос, которому мы придаем очень большое значение. Нефтеотдача пласта сейчас снизилась до 29%, а 71% нефти мы оставляем в недрах. В 1991 году у нас в среднем по стране было 50%, а сейчас 29%, и никто этому не уделяет внимания. Это, по сути, испорченное месторождение, которое гидроразрывом разрывают, блоки отдельные осваиваются, сливки снимаются, потом бросают и берут другое. Чтобы восстановить добычу на этом месторождении, надо создавать новые технологии, это будет дороже в несколько раз. Коэффициент извлечения нефти — выдающийся показатель. Я могу сказать, что я его докладывал на Политбюро, и Политбюро держало в руках полноту использования нефти: глубину переработки и коэффициент извлечения. Был отдельный план добычи трудноизвлекаемой нефти. К 91-му году из этих трудных месторождений получали ежегодно до 12 млн тонн нефти. То есть не технология отдачи сначала разрабатывалась, а план составлялся на добычу этой трудноизвлекаемой нефти из тяжелых коллекторов и т.д. Для этого отрабатывались технологии, и это давало нам возможность поднимать коэффициент извлечения нефти. Но что произошло? Американцы имели 28%, а за эти годы поднялись до 51%. Все стало наоборот, потому что они очень разумно осваивают каждое месторождение, а это требует определенной последовательности. Я не буду всю эту технологию излагать, но смысл в том, что торопливость, гидроразрывы, разделение месторождений чаще всего приводят к потерям. Колоссальным потерям. А целенаправленное, длительное извлечение приводит к наиболее полному использованию нефти. Американцы идут уже сегодня на 51%. Этим я объясняю, почему я поддерживаю то, что «Роснефть», в частности, Игорь Иванович Сечин, привлекает и «Эксон», и другие крупные компании. Я согласился быть в составе директоров «Роснефти», потому что стараюсь всячески помочь, чем могу. В мой Комитет стратегического планирования входит Роберт Дадли, один из президентов BP, потому что это человек, зависящий от своего правительства, но, тем не менее, специалист высочайшего класса.

РЗ: Какие новые технологии сейчас применяются, чтобы повысить продуктивность пластов и их нефтеотдачу?
Сейчас появились совершенно новые технологии. Если раньше, когда у нас был свой институт буровых работ, и нам иногда удавалось пробурить горизонтальные скважины по всему нефтяному пласту длиной от одного до полутора километров, то это была удача. А сейчас мы на Сахалине с берега пробурили скважину глубиной 2000 м, а длиной по пласту 12 километров. Что интересно, руководил всем этим процессом серб, который окончил университет на Аляске, а потом с Аляски приехал к нам работать. 12 километров! Тот, кто вообще бывал на буровых, представляет себе, как на глубине 2000 метров пройти по пласту еще 12 километров. Ну а принцип вообще простой — карданный вал автомобиля, только особого типа. Сделано таким образом, что вращается все сверху, а скважина идет горизонтально. Но это все управляется, сигналы идут, техника информационная — это очень важно.

РЗ: В чем особенность добычи нефти и газа на шельфе?
Американцы начали работать на Аляске в 90-е годы, и они там получали до 12 млн тонн нефти в год, а потом пошли вниз, и к 2010 году свои месторождения практически закончили разрабатывать.

РЗ: Почему?
Потому что они работали только с намывных островов. Намывали песок, который закрывали бетонными плитами, и буровые защищали ото льдов обычными взрывными методами. Я на них бывал, видел, как это выглядит. Это ДОТ. Высота стены до 8 метров. И таким методом удавалось все это использовать. А что у нас делается на шельфе Арктики?
Когда мы начали работать в дельте Оби, мы включились в отработку арктических технологий. Это была правильная идея и, когда мы начали разрабатывать там месторождения, всю технику установили на платформах, которые поместили в дельте Оби. Ширина дельты Оби более 20 километров. Это уже практически море, и тоже замерзающее. Там было легче справляться со льдами, очищать и хранить то, что добыли. Я должен сказать, что это уже некоторая школа, потому что себестоимость добычи в дельте Оби с платформ получается не выше, а ниже, чем на континенте, в этих болотах. Потому что с одной буровой вводится несколько кустов скважин, они сконцентрированы в одном месте, и тогда это дает хороший результат. Теперь — куда продвинулись норвежцы. Есть остров, глубина около него — 120–150 метров, сделаны подводные станции, пробурены скважины, кусты, они полностью оборудовали пристволовое пространство, осуществляется отбор газа уже в течение нескольких лет, и все трубопроводы идут на этот остров. На острове производят очистку газа и отделение конденсата. Они сейчас добывают на этом месторождении примерно 10 млн тонн в год. Меньше нас, но это уже в океане, в котором льды бывают, но только плавающие. Это севернее того места, где затонул «Титаник». Эти острова находятся в западной части норвежского шельфа, примыкающей к американской части. На этом острове находятся все технические сооружения, включая и производство сжиженного газа, который они поставляют в Европу. Поэтому они вытесняют «Газпром», и здесь есть объективные обстоятельства. Мы много раз в свое время предлагали Алексею Миллеру, чтобы он создавал подземные хранилища, но, к сожалению, это не было сделано, хотя на Украине они есть, но этими хранилищами пользуются украинцы.

РЗ: А как быть в более глубоких местах, где острова рядом нет?
В глубоких местах делают куст скважин, которые находятся на дне, на глубине примерно 200 метров. И управление всеми этими станциями осуществляется уже с платформы. Это не буровая платформа, а платформа, которая постоянно контролирует деятельность каждой скважины. Она полупогружная, на якорях, и есть системы, которые защищают платформы ото льда. В одном из совместных проектов по Штокману было предусмотрено, что управление скважинами производится с двух судов, а на дне пробурены кусты скважин, они оборудованы, и с них газ и нефть должны выводиться на приемные суда, которые должны перекачивать нефть на танкеры, а танкеры должны отвозить ее в Мурманск. Здесь примерно двадцать таких подводных сооружений. Или предполагалось, что был бы очень длинный трубопровод до Мурманска, но перекачивающее устройство для такого длинного подводного трубопровода сделать сложно.

РЗ: Существуют опасения экологов по поводу добычи газа в Арктике…
Это опасное дело, потому что, если вы помните, когда у нас были пожары при высоком пластовом давлении, мы 11 скважин тушили ядерными зарядами, иначе мы не могли пожар остановить. Это страшное дело! Год горело! Надо было скважину провести в двух-трех метрах от старого ствола и взорвать так, чтобы масса расплавленной породы 5–6 метров в диаметре заткнула этот ствол сверху и снизу. И я как раз нес ответственность за то, чтобы эта скважина прошла, не попав в старую. Два с половиной километра пробурили скважину, засадили заряд в 5 тонн и рванули его. На участке диаметром в тысячу метров горели газовые фонтаны, и они постепенно стали опадать, снижаться. К счастью, все это прошло благополучно, и после этого мы еще 10 фонтанов тушили ядерными взрывами. Поэтому когда высокие пластовые давления — это опасно, а мы не знаем, какие они здесь, на Штокмане. Смогут ли его удержать установки, находящиеся на дне, если будет высокое сверхпластовое давление — это проблема номер один для всех автоматов, которые должны работать в подводных, а особенно в подводно-подледных условиях. То есть, если мы полезем в Арктику, мы будем решать задачу, на мой взгляд, более сложную, чем космические проблемы, которые решались. Потому что это контроль за перемещением льдов, это очень сложная транспортная система, исключительно сложная система управления установками, лежащими на дне, и, самое главное, это вмороженные в движущиеся льды айсберги, которые в прибрежных зонах в песчаном дне делают рвы глубиной до 12 метров. Они рвут все эти скважины, трубы начисто. Военные моряки показали нам такие рвы, которые во многих местах сделаны. По Штокману решение отложили. И, наконец, последняя проблема — это газ, который находится в твердом состоянии, это так называемые газогидраты, которые образуются в холодных условиях. Их много. Когда становится тепло, они тают, и на разных глубинах образуются либо сиповые струи, либо колоссальные фонтаны такого газа. Потому что, если корка льда, которая есть на дне, прорывается в процессе инженерных работ, то открывается фонтан газа, для которого она служит крышкой. Здесь газ скапливается, и когда вы разрушаете замерзшее дно, вечную мерзлоту, идут колоссальные потоки этого газогидрата, причем он может вспыхнуть, гореть. Это самые сложные вещи. В районе Новой Земли уже установлены залежи газогидратов.

РЗ: Какую еще технику необходимо создать для работы на шельфе Арктики?
В Швеции построили ледокол специально для обслуживания платформ, единственный в мире. Он может развернуться в непосредственной близости от буровой и сохраняет вокруг нее зону открытой воды. А мы используем линейные ледоколы, которым приходится делать огромные кольца, потому что он не может работать рядом со скважиной. Мы сейчас предложили, и я, в частности, подписался под такой бумагой, чтобы начать строить свой ледокол на этом принципе, но только с атомной энергетической установкой.

РЗ: Кадры решают все — это принцип вечный. Хватает ли специалистов?
Да что там говорить, специалистов стало мало, все делается зарубежными специалистами. Вот я Сахалинский проект смотрел, там было 125 наших экспертов. Теперь 125 человек мы уже собрать не можем, их просто нет. Если хоть одна установка лопнет, что мы делать будем? Так можно погубить всю арктическую зону.

РЗ: Много ли еще осталось сделать для завершения разграничения арктического шельфа?
Мы со всеми договорились о разделе арктического шельфа, но реально с канадцами договоренности нет. Существует давно установленный нашими полярниками мост между российским и канадским шельфом, и его надо делить пополам: от конечного острова Канады до Чукотки. Таким образом получается, что Северный полюс уйдет в Канаду. Канадцы уже сделали заявку, которая в ближайшее время должна пройти в ООН. В комиссии у нас полное взаимопонимание, и очень влиятельный председатель. Что интересно, он русский. Все материалы мы подготовили, но ясно, что американцы костьми лягут, лишь бы не допустить этого.

РЗ: Насколько велики запасы углеводородов на шельфе Арктики?
Если на континенте разведано 100% запасов, то разведанных запасов, которые в ближайшее время можно брать на шельфе, всего 2%. Ресурсы сопоставимы, значит, еще около 100 млрд тонн может быть разведано. Но это работа гигантская и страшно дорогая. Сейчас мы в год 500 млн тонн нефти добываем, и для этого нужно бурить миллионы метров скважин. А на шельфе необходимы платформы, обеспечение ледоколами, и каждую платформу надо защищать ото льда.

РЗ: Какие работы в нефтегазодобыче вы считаете приоритетными?
У меня в этом смысле позиция достаточно простая. Первое — надо взяться за старые месторождения, и эти 25% извлечения довести до 50%. Далее — ремонтом скважин никто не занимается. Скважины на газовых промыслах очень плохо забетонированы, они газят, поэтому очень много и газа уходит, и нефти разливается. И третье — нужно улучшить переработку. Мы теряем колоссально из-за того, что у нас такие стародавние методы получения продукта. Только новый Туапсинский завод и работает на уровне мировых стандартов, а так ни одного завода не построили за эти 25 лет. Самый молодой завод постройки 89-го года. А за границей модернизация осуществляется каждые 15 лет. Те же немцы забирают у нас полученный продукт переработки и сразу запускают его на переработку еще раз. То есть берут наш продукт как сырье.

РЗ: Какова роль Академии наук в работах, о которых вы рассказали?
Я абсолютно точно скажу, что вообще ни одна задача из всех тех, которые есть, начиная с сейсморазведки, без Академии наук не может быть решена. Даже сама постановка задачи не может быть правильной, а не только ее решение. Нет у нас в промышленности сейчас таких людей, которые могут создать системы моделирования разработки каждого месторождения, поэтому мы работаем на моделях, которые покупаем за рубежом. Каждая модель на каждое месторождение стоит 250–350 тысяч долларов. И это полный контроль за ходом разработки всех наших месторождений, потому что ситуация меняется во времени, а значит, надо и программное обеспечение менять.

РЗ: В Арктике мы давно работаем на суше, в частности, был очень интересный проект сверхглубокой скважины на Кольском полуострове, но о ней давно ничего не слышно. Какова ее судьба?
Это было гигантское достижение: главная задача при строительстве сверглубокой скважины — удержать ствол вертикально, но вместо этого он все время уходил в сторону. Поэтому его отсекали, бетонировали, забуривались и снова шли. Получалось, что сама скважина состояла из более чем пятисот скважин, выполненных «елочкой». И некоторые ветки этой «елки» были глубиной пять километров. Представляете? Самое главное, что было открыто заполярное месторождение никеля, которое используется, и уже давно погасило все расходы.